Двое на одного

Textura продолжает рубрику, в рамках которой два критика разбирают один стихотворный текст, говоря о его достоинствах и недостатках, значении или отсутствии такового для современной поэзии. В этот раз мы решили остановиться на стихах Олега Чухонцева «Извлечения из ненаписанного», опубликованных в журнале «Знамя». Произведение разбирают Андрей ПЕРМЯКОВ и Кирилл АНКУДИНОВ.

Андрей Пермяков

Родился в г. Кунгур Пермской области, окончил Пермскую медицинскую академию, работает в фармацевтической промышленности. Публикует стихи, прозу, критические статьи в «Знамени», «Новом мире», «Волге», «Арионе», «Воздухе» и других журналах. Живёт и работает во Владимирской области. Изданы две книги стихов и три книги прозы. Григорьевская премия (2014).

Кирилл Анкудинов

Литературный критик, доцент кафедры литературы и журналистики Адыгейского государственного университета, кандидат филологических наук. По окончании майкопской средней школы № 22 поступил на филологический факультет Адыгейского государственного педагогического института (Майкоп). Служил в армии. В 1993 году окончил АГПИ и поступил в аспирантуру Московского педагогического университета на кафедру русской литературы XX века. В 1996 году защитил кандидатскую диссертацию по теме «Русская романтическая поэзия второй половины века: два поколения (Андрей Вознесенский, Юрий Кузнецов)». В настоящее время работает на кафедре литературы и журналистики в Адыгейском государственном университете. Ведёт дисциплины «Основы журналистики», «История отечественной журналистики», «Методика анализа художественного текста», «Литературное редактирование», является редактором вузовской газеты «Адыгейский университет», автором текста университетского гимна. Пишет литературоведческие и литературно-критические статьи. Как литературный критик публиковался в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Знамя», интернет-журнале «Лиterraтура», на портале «Textura», в газетах «Литературная Россия», «Литературная газета» и в «Независимой газете», в интернет-газетах «Взгляд» и «Частный Корреспондент». Печатался в изданиях Краснодара, Воронежа, Владивостока. Стихотворения публиковал в многочисленных местных и центральных сборниках и альманахах, а также в альманахе «Встречи» (США).

Публикацию подготовили Борис Кутенков, Клементина Ширшова и Андрей Фамицкий

Олег Чухонцев

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ НЕНАПИСАННОГО

* * *

присутствие в доме необязательных книг
за небреженье к своим отомстит обязательно

настоящая библиотека, в которой можно порыться,
не электронная, общая, а гуттенберговская, своя —
дактилоскопия духа: покажи прочитанное —
и я скажу, кто ты сам, — не зря говорят;
в настоящей библиотеке, если порыться,
можно найти аккуратно залистанный раритет
с карандашным вердиктом или с чернильным инскриптом
дарителя, а то и с автографом автора, как повезёт;
но дороже сама непредвиденность книжной охоты:
может быть, думаешь, кто-то выловит так и тебя,
и твой завалявшийся томик, когда неважно,
с неразборчивыми пометками на полях,
сдует пыль и начнёт разбирать каракули
наверху или сбоку текста, а потом и текст —
это единственное, что греет любого книжника
и втайне поэта, единственная из всех
награда и благодарность за все долголетние
и, кажется, бессмысленные труды с обеих сторон,
и думаешь втайне о своём соавторе и заступнике:
ну что тебе стоит — вылови, брат, и меня
из книжных завалов, освободи из моей одиночки,
рассохшихся корешков, распадающихся страниц,
вылови, брат, сдуй пыль и прочти написанное
торопливой, а теперь остановившеюся рукой —
ну, вот и свиделись, скажешь ему, и это главное:
прочесть и открыть чужое, в чужом — своё,
а остальное не так и важно: тираж, издание,
безвестность, слава — пустое, я так скажу:
прочти, и отложи на столик, и с благодарностью
можешь забыть, и спасибо, что не забыл…

а я хочу простоты и только,
только простоты хочу, но не той,

что хуже чего-то: книжная полка
пробелами дразнит, а не полнотой

* * *

он лампу включил и так сидел,
не опуская штор,
а за окном — тоже он сидел,
навстречу глядел в упор

что такое искусство? наверно, это
цветовые закладки внутри страниц,
где на каждый пучок или лучик света
вдоволь ветра и пенья, жуков и птиц

и дело наше, друг,
не буквы на листе,
не пустота, а звук,
стоящий в пустоте

звук в пустоте, вода в решете —
нет слов, как это назвать

рифмы — вздор, и бесплодны борения
с немотой, если духом бескрыл:
ремесло отнимает всё время
и на творчество нету сил

ночь уже на исходе, бумага
перечёркнута зло и дотошно,
лишь одна нам досталась отвага,
о какой и сказать невозможно,
невозможно сказать, ни помыслить,
а ещё невозможней…

белый лист — это море в штиль,
а по морю плывёт нырок:
вот нырнёт — и на двадцать миль
не отыщешь и пары строк;

белый лист — это лес в туман,
а на ветке свистит чирок:
нет бы взять — да стоишь, профан,
забывая спустить курок…

как эскимос за огненную воду
отдаст с себя последнее своё
и сверх того — жену, детей, свободу,
отдаст собаку даже и ружьё,
не говоря о чуме и оленях
и тундре с ягелем, да всё отдаст,
хоть самого себя, пускай оценят
в один пузырь — тем более отдаст,
вот так и я, наверное, а надо
всего-то голову поднять, а там…

на орбите ковёр-самолёт
или он же — дамоклов меч?
вот и думай: спасёт? убьёт?
то и это — обуза с плеч!..

вспыхнет вдруг, пролетит как болид
и сгорит, как сгорают миражи,
но тот свет, что тебя ознобит,
тайной недостоверной повяжет

лёгкий-лёгкий, как в чистый четверг
возвращающийся с причастия

беспричинная радость старого и больного —
это и есть наверное чувство Бога

ночью на даче, в чёрных зазимках,
которые лучше назвать замыканием,
когда только мышь за стеной,

какая-то голая ясность, как будто
все соки ушли, всё мясо жизни
и остался один костяк;

нет ничего надёжней отчаяния:
ты есть, но тебя могло и не быть,
единственная опора — ничто;

и когда на дне кофемолки не видно
ни одного кофейного зёрнышка,
а оно должно быть там, хоть одно,

самое время ………………………..
………………………………………
………………………………………….

скверная привычка не до(за)писывать,
потому что главное как есть
за семью печатями — не высказать,
ни сорвав печати, не прочесть

как в жизнь — впадать из одного в другое.
ходить по краю, сбивши башмаки,
и ощущая бездну под ногою,
не торопить, не торопить шаги,
и не заглядывая(сь) в поднебесье,
приверженней заботы не иметь,
чем ветреной берёзой в чернолесье
кривым стволом

                   над пропастью скрипеть…

гуси держатся вблизи сокола,
он сидит на дубу, он не бьёт своих,
кто пасётся в траве или около…

ну а ты, дорогой, ты под кем притих?

и то сказать, одна у нас семья,
одна родня — Емеля да Илья:
тот за соху — и ну по борозде,
другой в седло — и пляшет конь в узде

нам все друзья-соседи,
кто соприроден нам,
и строим мы не клети,
а птичий дом и храм;

пусть механизм колёсный
свой выработал срок,
но есть ещё небесный
ресурс — и дай-то Бог!

пускай рассохлись спицы,
но если обод цел,
и колесо сгодится
для благородных дел,

для садо-огородных,
небесных и земных,
встречая перелётных
и провожая их.

пора! пока листвою
стволы не обросли,
вздымай над головою
кормила и рули,

ставь, городи домовье
с расчётом и умом:
что сделано с любовью
отплатится добром.
. . . . . . . . . . . .

так ярко солнце светит,
да дума тяготит:
и колесо не едет,
и аист не летит.

но – тсс! . . . . . . .

как вспомнишь тютчевское: — вот!
или некрасовское: — чу!
и мандельштамовское: — ба! —
и на душу как свет сойдёт:
и мыслить, и страдать хочу,
и петь, откинув прядь со лба…

эпоха курских соловьёв
и вологодских кружев,
которой мистик Соловьёв
Владимир был не нужен,

а вот историк Соловьёв
напротив — даже очень,
поскольку не тревожил снов
крестьянам и рабочим

Лотарев, Ювачев, Тетерников
да безродный ещё Шеншин —
кто такие? — квартет затейников,
что ни имя — то сукин сын;
то ли дело — слова-прозвания:
Северянин, Хармс, Сологуб
да ещё и Фет за компанию —
мёд для нёба, ликёр для губ…

и за троицу замолвив,
обозначим первый ряд:
Слуцкий, Межиров, Самойлов,
честный гвардии отряд,
а за ними в отдаленье
списанных призывников
комиссованные звенья —
Эмка Мандель и Глазков.

пишешь, пишешь на чём попало и где придётся,
не уследит голова, что начертит рука,
но от всей писанины только и остаётся
разве что оговорка, вычерк черновика,
но и та (или тот), обещалось, жерлом пожрётся,
так что твёрдо дерзай, пока стержень не высох,   пока…

поверить невозможно, что
здесь Гоголь жил и Достоевский,
что с тростью, в оперном манто
Шаляпин выходил на Невский

     совсем недавно, что язык
ещё нас связывал, но, странно,
вдруг треснув, как пра-материк,
он разошёлся как Гондвана,

     оставив нас на берегу
гигантского архипелага
одних, безличную лузгу,
в тени французистого флага,

     и поколений пять пройдёт,
пока потомок обнаружит
два артефакта, двух сирот —
в какой-нибудь в Маркизской Луже…

. . . . . . . . . . . . . . . .

и если верить Гоголю, и если
три пятилетки нам осталось ждать,
чтоб в нас чудесным образом воскресли
дух пушкинский и Божья благодать,
помолимся на нерадивость нашу
и малость подождём ещё,   авось

* * *

дальний маяк, серебристый тополь,
омут её зрачка —
и как цитаты падают на пол
со стуком два башмачка…

ты стала мне сниться ночами
какой тебя встретил когда-то
в панамке у моря… а я-то,
я думал, что всё между нами…
в струящемся чём-то, в панамке,
с пятигодовалою дочкой,
две девочки, две марсианки,
об аленьком грезя цветочке…
и я загадал . . . . . . . . . .

я не умею вспоминать,
а каждый жест — как шаг с обрыва:
приснись ещё, приснись опять —
я так люблю тебя счастливой.

твои приезды для меня как праздник,
а без тебя я как еврей-отказник

     это что ни вспышка — прямая речь,
но не листья слов, а цветок в конверте:
— я люблю тебя! — как огнём прожечь
толщу лет, псалом прочертив на тверди.

     это я не знаю дороги в храм,
где бы грех мой был за тебя замолен,
это я всё жду твоих телеграмм,
а в ответ лишь море шумит за молом…

Я трижды проплывал Босфор и Дарданеллы,
у поручней стоял и ничего кругом
не видел, ничего, и лишь вода кипела,
а вся история — как пена за бортом.

И в небо я глядел, а всё, что рядом было,
где я стоял один, тобою было тут,
когда из двух широт мы на одни светила
глядели, две судьбы в один сводя маршрут.

Нос рассекал волну, а мы и врозь, но вместе,
я думал, и внушал Стоящий за плечом:
ни море, ни земля, а лазеры созвездий —
вот позывные тех, кто нем, кто разлучён.

И разверзалась твердь, и бездны рокотаху
и хорами наяд, и сонмом всеблагих.
Стучи, мотор, вращай винты свои — не праху,
а духу возвращай долги потреб своих!

И не было узлов морских, ни миль, которых
не развязать двоим, лишь рваная вода

да чёрный горизонт, лишь еле слышный шорох —
дыхание Того, Кто за плечом всегда…

радости не было?.. только она и была,
радость (счастье — другое) у нас с тобою;
это проснёшься, а рядом — белым бела —
слива в окне и облако голубое —
пусть разовьёт это Кушнер, а я скажу
просто: слива и облако и довольно,
белое и голубое, ну задержу
взгляд на какой-нибудь мелочи: тени хвойной
или скворечнике без жильцов на культе ствола
бывшего дерева, высохшего от зноя,
впрочем, всё это — слова, слова, слова,
я же хотел — про белое и голубое…

и буду жить я долго,
лудить свою полуду,
от мысленного волка
звероуловлен буду,

и ты со мною рядом
жить будешь долго-долго
с непотускневшим взглядом,
как чистая креолка,

и долго-долго-долго
мы будем жить, и вместе
нас вынесут из морга
и в землю честь по чести

     опустят, не сожгут,
а скажут: — Alles gut!

потому что говорят: — пора!
пожили и хватит — ждите вызова! —
так люблю наши вечера
с книгой, с рюмочкой, у телевизора —
друг при друге, главное — с тобой,
двое — домосед с домосиделицей —
старых и больных, но — Боже мой! —
всё ещё живых, самим не верится…

    олень уходит умирать в деревню,
собака в лес, а рыба в донный ил;
что значит этот зов: обряд ли древний
иль предопределенье высших сил?

     уйдёт олень, и рыба, и собака,
всяк плоть от плоти, свой от своего;
а что же ты, взыскуемый из мрака,
куда уходишь? с кем твоё родство?

чьё-то горе голосит — и обмираю,
пробуждаясь от неведенья и страха…
— полечу я зезгицей по Дунаю, —
на забрале плачет Андромаха                          (во Путивле…)

Андрей ПЕРМЯКОВ:

Среди почти бесконечного разнообразия дихотомических классификаций стихов, разделение их на «стихи-эволюции» и «стихи-метаморфозы», похоже, не из худших. Тут можно прибегнуть к примеру из области естественнонаучной: есть существа самых разных классов, растущие непрерывно. Допустим, мы, люди: меняемся в течение жизни очень сильно, оставаясь при этом более или менее самими собой. А у насекомых всё иначе: гусеница, куколка и бабочка несходны абсолютно.

Впрочем, сказанное выше есть пояснение метафоры через метафору. Да и как-то членистоногие у нас неравноправны пока зверушкам. Лучше всё-таки на примере стихов. Благо, творчество Олега Чухонцева даёт обширный материал и для таких сравнений тоже. Его «Берёзова кукушечка» — отчётливейшее «стихотворение-эволюция». Камера движется в пространстве текста довольно прихотливо, меняются времена и планы, режиссёр-автор (а тем более — зритель-читатель) до самого финала не знает, чем всё закончится, каковыми будут склейки, однако фильм остаётся фильмом.

Иное дело «текст-метаморфоза». Там киносеанс вдруг становится концертом, а затем неожиданно фестивалем воздушных шаров. Или парадным обедом. Далее снова фильмом. Либо нет. Но зрелище остаётся завораживающим.

Впрочем, мы вновь прибегли к метафоре. Постараемся больше так не делать, сосредоточившись исключительно на приведённом выше стихотворении.

В данном случае мы, конечно, имеем дело с метаморфозой. Нет, само превращение автора в текст логично и закономерно. Татьяна Бонч-Осмоловская пишет по другому поводу, отмечая, вроде, очевидный, но важный и требующий фиксации момент: «С завершением жизни человека воспоминание о нем запечатлевается в вещах, затем — в описании этих вещей…». Поэт тут, конечно, имеет существенные преференции, поскольку в значительной мере волен определять меру и степень своей представленности в грядущем.

Но важен контекст. Стихотворение продолжает начатый давно разговор. Причём полилог: беседу Чухонцева с собою прежним, с читателем, с одним весьма известным предшественником и с одним не менее известным современником. Мы далее скажем о некоторых из этих персоналий чуть подробнее. А ещё текст даёт частичный ответ на своеобразную загадку, представленную в относительно недавней книге Олега Чухонцева «выходящее из — уходящее за» (2015 г). Там была такая осьмерица (пользуясь авторским самоназванием цикла его восьмистиший):

* * *

Только брошенные начала
да несвязанные концы —
это все, ни много, ни мало,
да саврасовские скворцы,
да светающая дорога
со шпаною из Петушков,
это все, ни мало, ни много,
влез на полку — и был таков…

Вроде бы, упоминание известной и очень литературной железнодорожной станции однозначно указывает на полку вагонную. Однако, как верно заметил в одной из первых рецензий на ту книгу Вадим Муратханов, отчего б той полке не оказаться книжной? Тем более, поезда дальнего следования в Петушках не останавливаются, а в электричках спальных мест пока ещё не придумали. Теперь ответ, кажется, стал однозначным: речь идёт именно о превращении автора в собственную книгу и о занятии места в книжном шкафу среди… А вот среди кого? Среди классиков? Товарищей по времени? Или потомков, на что, кажется,  дан намёк в рассматриваемом нами стихотворении?

Опять вернёмся к сборнику «выходящее из — уходящее за». Было там и вот такое восьмистишье:

 * * *

Я видел Батюшкова: нервный взгляд
дерзал горе, а речь была престранна:
— Я буду щастлив два часа назад, —
сказал он, отрываясь от кальяна,
и, выдохнув турецкий никотин,
на оттоманке коротко забылся,
— а в поколеньи вашем ни один, —
вдруг вспыхнул, — ни один, — и восклубился.

Спесь Батюшкова, как мы видим, Чухонцеву отнюдь не противна. Он давным-давно в стихотворении так и названном — «Батюшков», в стихотворении, сделавшемся едва ли не хрестоматийным («Как табак доставал, да кальян набивал…») начал при посредстве этого поэта разговор именно со своим поколением. У Артёма Скворцова есть замечательный разбор в статье «Стихотворение О. Чухонцева «Батюшков». В частности, там сказано про скрытую полемику Чухонцева с Александром Кушнером по поводу стихов последнего о Боратынском. Вернее, стихи те были предлогом, а поводом — обсуждение различных вариантов взаимодействия со временем, переменчивой властью, народом и с окружающей действительностью в целом.

И тут незаметно прошло сорок лет. Батюшков, докурив кальян, вынес поколению приговор. Несправедливый? На наш взгляд — крайне. Вот Кушнер, вот Чухонцев, вот ещё немалое число имён поэтов мудрого возраста, не имеющих прямого отношения к сегодняшнему разговору, но, безусловно, присутствующих. Тем не менее, сказано предельно жёстко: ни один. Это взгляд явно не из нашего «здесь и сейчас». Собственно, так оно и есть: Чухонцев говорил от имени Батюшкова и его посредством. А час Батюшкова, как известно — вечность.

А теперь возвратимся-таки к исходному тексту. Перед нами — безусловное прямое лирическое высказывание. Местами. Ибо мерцание субъекта и объекта в этом стихотворении дивное. Сперва исключается одно из двух значений термина «электронная библиотека». Ибо электронная библиотека, собранная в личном БукРидере, как раз очень своя, абсолютно не приспособленная для чужих глаз. Значит, речь идёт о сопоставлении сетевых библиотек и библиотек личных, собиравшихся для семьи и себя.

Отлично. Но далее отпадает семья! Ведь кто-то роется в этой библиотеке. Кто-то неродной, незнакомый. И пытается он там найти не просто экземпляр некоего редкого издания. Нет, он ищет только тот, единственный раритет, правленый самим автором. Стоп. Разве так бывает? К чему автору черкаться на полях печатного (рядового, не сигнального) экземпляра своей книги, а затем этот экземпляр дарить кому бы то ни было?

Ключик, возможно, в словах:

<…>

сдует пыль и начнёт разбирать каракули

наверху или сбоку текста, а потом и текст —

это единственное, что греет любого книжника

и втайне поэта…

Интересно, как должна выглядеть книга, чтоб сначала можно было разобрать пометки, и только затем — исходный текст? Думаю, в дольнем мире такого быть почти и не может. Стало быть, речь идёт о некоем идеальном читателе из будущего; читателе, сначала распознающем печатный текст, а затем понимающем не пресловутое «что хотел сказать автор», а то, чего автор сказать боялся. Или не умел. При высочайшей-то безусловно технике — думал, а не смог. И библиотека разом становится не частной, не бумажной, не электронной, а Борхесовской, примерно. Только с одной очень важной особенностью: в библиотеке Борхеса все слова во всех книгах и во всех вариантах уже записаны, а тут всё ещё «книжная полка пробелами дразнит». Значит, есть шанс? Тогда почему дразнит, а не зовёт?

Вот так. Чухонцев умеет шифровать. «Храбрый эскапизм» — это про него и почти про него одного. Заметим: мы увидели не самый поверхностный слой этого его стихотворения, но и точно не самый глубокий. И уж, конечно, не прочли всего подразумеваемого интертекста. Утешает, что о многом сам автор ещё расскажет в следующих своих книгах, декодировав представленные здесь намёки. Но о многом придётся догадываться и самим. Приближать читателя к идеалу — тоже достойная задача поэта. Возможно, и самая достойная. Хотя к чему об этом судить?

Кирилл АНКУДИНОВ:

Главная черта поэзии Олега Чухонцева — её психологическая точность во всём. Вот и в этом тексте ухватываешь «абсолютное попадание в ситуацию», знакомое всем книголюбам. И я тоже, впервые оказываясь в гостях у кого-то, сканирую книжные полки хозяина, восстанавливая по ним его облик. И я, бывало, находил раритеты в библиотеках, к которым получал доступ. И я надеюсь на случайный диалог с «читателем в потомстве». И меня раздражает сложившееся отношение к поэзии как к «совокупности имён», когда действительно значимая поэзия прошедших времён должна подпираться биографическими или идеологическими привходящими, а современная поэзия вынужденно превращается в матч раскруток имён. Я считаю, что в поэзии главное — стихи, а не имена. И я понимаю, что сражаться с «духом эпохи» возможно только тихой любовью к стихам — чтением стихов, сопереживанием стихам, пониманием стихов.

Когда-то мне подарили журнал «Современник» за январь 1915 года (с печатью «Изъ книгъ К. Н. Корсакъ» — кто такая К. Н. Корсак?). Помимо публикаций, знакомых мне (отрывок из повести Герберта Уэллса «Чудесное посещение», прочитанной мной в мой армейский период, «Зыковы» Максима Горького), и публикаций авторов, знакомых мне (стихи Балтрушайтиса, сказки Ремизова, прелестнейшая литкритика будущего стиховеда Сергея Боброва), я обнаружил прекрасную подборку неизвестного мне поэта Глеба Анфилова — стал искать информацию; в энциклопедиях не нашёл ничего, в Интернете обнаружил другие стихи Анфилова (тоже очень сильные), потом вышел на родственника поэта. Увы, типичная судьба того поколения — смерть в сталинском лагере (потому-то о нём не писали). И это — Серебряный век, и это — один из ведущих журналов Серебряного века… Что уж говорить о современности. Все мои попытки представить достойные внимания стихи автора, допустим, живущего, как и я, в Майкопе, странной гравитацией уходят на орбиту «литературных стратегий по Бурдье»: начинают обсуждать лично меня, мои пиар-ходы, мою невротическую травму и так далее. А прочитать стихи как стихи слабо? Хотя бы «как просто читатели» (я уж не говорю — «как литературоведы»).

Всё, сказанное выше, относится к тематике стихотворения Олега Чухонцева. А как же форма стихотворения? Форма не мешает содержанию — оно и хорошо. Рифм нет, но отголоски ритма слышатся. Формально верлибр, а на деле не верлибр всё же. Ближе к белому стиху («кремовый стих»?). В общем, этот текст структурирован не как лирическое стихотворение, а как «эссеистическая запись в столбик». Что ему не в укор, конечно: лирическое стихотворение как культурный феномен сейчас переживает сильнейший кризис и частично передаёт обязанности «эссеистике в столбик» (подобно тому как «проза вымысла» делится полномочиями с «нон-фикшном»).

Вот только не надо этот точный по содержанию и грамотный по форме текст превращать в некий позитивный знак, противопоставляя его впрямь посредственному лирическому стихотворению «о личном» завсегдатайши эстрад. А то получится как в четверостишии давнего стишка с 16-ой страницы «Литературной газеты», предназначенного продемонстрировать чистоту «старинной речи» и грязь «речевой современности»: «К малютке тихий старичок зашёл в светёлку; в валютке снял бухой качок крутую тёлку». Противопоставление провоцирует к поискам семантической связи частей, и связь тут одна: к малютке тихий старичок зашёл в светёлку для того же, для чего в валютке снял бухой качок крутую тёлку. Поделом: культура — не знак укора другой культуре; культура — свидетельство о реальности. Тихий книгочей в чужой библиотеке обнаружил чьё-то стихотворение, умилился, подумал: «Вот так через сто лет и меня прочтут»; в это же время громкая поэтесса в такси пережила своё горе, а о книгочее она не слыхала. Жизнь многообразна, и все её проявления зачем-то нужны.